Неточные совпадения
— Да, это всё
может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено
собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы
были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество
собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы
могли рассмотреть в лицо,
были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня
было свое на уме.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке
собаку, и под
собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту
собаку!» — и вот теперь они,
может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и
будет; он
мог ездить на любой лошади, брать в замок любую
собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и
есть, что ему вздумается.
Ассоль, посматривая в ее сообщительные глаза,
была твердо уверена, что
собака могла бы заговорить, не
будь у нее тайных причин молчать.
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб Волки не
могли их более тревожить,
Положено число
Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от Волков, то правда, уцелели,
Но и
Собакам надо ж
есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех
Собаки съели.
—
Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами,
собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне
спеть.
Суть жизни именно в такой песне — и чтоб
спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?
«
Может быть, я с тобою говорю, как
собака с тенью, непонятной ей».
«Добрый! — думала она, —
собак не бьет! Какая же это доброта, коли он ничего подарить не
может! Умный! — продолжала она штудировать его, —
ест третью тарелку рисовой каши и не замечает! Не видит, что все кругом смеются над ним! Высоконравственный!..»
— Напротив, только тогда земля не
будет лежать впусте, как теперь, когда землевладельцы, как
собака на сене, не допускают до земли тех, кто
может, а сами не умеют эксплуатировать ее.
У него уже
была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке. Светила луна.
Было тихо, тепло, но тепло по-осеннему. В предместье, около боен, выли
собаки. Старцев оставил лошадей на краю города, в одном из переулков, а сам пошел на кладбище пешком. «У всякого свои странности, — думал он. — Котик тоже странная, и — кто знает? —
быть может, она не шутит, придет», — и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его.
— То
есть не смешной, это ты неправильно. В природе ничего нет смешного, как бы там ни казалось человеку с его предрассудками. Если бы
собаки могли рассуждать и критиковать, то наверно бы нашли столько же для себя смешного, если не гораздо больше, в социальных отношениях между собою людей, их повелителей, — если не гораздо больше; это я повторяю потому, что я твердо уверен, что глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина, мысль замечательная. Я социалист, Смуров.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две
собаки, которым так
было захотелось меня съесть. Они еще долго не
могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков
было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Мы пошли
было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши
собаки не
были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не
могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Только верзила, — я сознавал это, —
может меня легко ограбить, а
собака могла быть бешеная…
Пищик. Я полнокровный, со мной уже два раза удар
был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате… (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная
собака верует только в мясо… (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и я…
могу только про деньги…
Меня и не тянула улица, если на ней
было тихо, но когда я слышал веселый ребячий гам, то убегал со двора, не глядя на дедов запрет. Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав, — жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не
мог терпеть, когда ребята стравливали
собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она,
может быть, дорогая, а ежели каждый свинья
будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить.
Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Поделки из кремня, которого нет на Сахалине, они получали, очевидно, от соседей, с материка и ближайших островов; очень
может быть, что во время их передвижений
собака играла ту же роль, что и теперь, то
есть была езжалой.
Я должен признаться, что никогда не любил охоты большим обществом и предпочитал охоту в одиночку, вдвоем или много втроем, ибо как скоро
будет охотников и
собак много, то трудно соблюсти те условия, при которых охота
может быть удачна и весела.
Следовательно, приучив сначала молодую
собаку к себе, к подаванью поноски, к твердой стойке даже над кормом, одним словом, к совершенному послушанию и исполнению своих приказаний, отдаваемых на каком угодно языке, для чего в России прежде ломали немецкий, а теперь коверкают французский язык, — охотник
может идти с своею ученицей в поле или болото, и она, не дрессированная на парфорсе,
будет находить дичь, стоять над ней, не гоняться за живою и бережно подавать убитую или раненую; все это
будет делать она сначала неловко, непроворно, неискусно, но в течение года совершенно привыкнет.
Предполагая, что не
могли же все вальдшнепы улететь в одну ночь, я бросился с хорошею
собакою обыскивать все родники и ключи, которые не замерзли и не
были занесены снегом и где накануне я оставил довольно вальдшнепов; но, бродя целый день, я не нашел ни одного; только подходя уже к дому, в корнях непроходимых кустов, около родникового болотца, подняла моя неутомимая
собака вальдшнепа, которого я и убил: он оказался хворым и до последней крайности исхудалым и, вероятно, на другой бы день замерз.
Для приучения к подаванию поноски должно сначала употреблять мячики, потом куски дерева и всякие, даже железные, вещи, [Некоторые охотники находят это вредным; они говорят, что от жесткой поноски
собака будет мять дичь; я сомневаюсь в этом] которые
может щенок схватить зубами и принести, наконец — мертвых птиц.
Только совершенная крайность, то
есть близко разинутый рот
собаки,
может заставить старого линючего гуся или совсем почти оперившегося гусенка, но у которого еще не подросли правильные перья в крыльях, выскочить на открытую поверхность воды.
Стрельба выходила славная и добычливая: куропатки вылетали из соломы поодиночке, редко в паре и очень близко, из-под самых ног: тут надобно
было иногда или послать
собаку в солому, или взворачивать ее самому ногами.
было бить их рябчиковою дробью, даже 7-м и 8-м нумером, чего уже никак нельзя сделать на обыкновенном неблизком расстоянии, ибо куропатки, особенно старые, крепче к ружью многих птиц, превосходящих их своею величиною, и уступают в этом только тетереву; на сорок пять шагов или пятнадцать сажен, если не переломишь крыла, куропатку не добудешь, то
есть не убьешь наповал рябчиковой дробью; она
будет сильно ранена, но унесет дробь и улетит из виду вон:
может быть, она после и умрет, но это
будет хуже промаха — пропадет даром.
Только самая вежливая
собака, послушно идущая сзади, почти под самыми дрожками,
может быть пригодна для стрельбы стрепетов с подъезда.
Аннушка так устала, что не
могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине.
Было еще светло настолько, что не смешаешь
собаку с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
Во-первых, с виду она
была так стара, как не бывают никакие
собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта
собака не
может быть такая, как все
собаки; что она —
собака необыкновенная; что в ней непременно должно
быть что-то фантастическое, заколдованное; что это,
может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
— Да послушайте же, безумный старик!.. Нет вещи, которая бы не продавалась, — настаивала дама, стискивая свои виски ладонями. — Мисс, вытрите поскорей лицо и дайте мне мой мигренин.
Может быть, ваша
собака стоит сто рублей? Ну, двести? Триста? Да отвечайте же, истукан! Доктор, скажите ему что-нибудь, ради бога!
— Сейчас, моя прелесть, сейчас. Итак, доктор, мы прикажем вымыть ее борной кислотой и тогда… Но, Трилли, не волнуйся же так! Старик, подведите, пожалуйста, вашу
собаку сюда. Не бойтесь, вам заплатят. Слушайте, она у вас не больная? Я хочу спросить, она не бешеная? Или,
может быть, у нее эхинококки?
— И следовало бы поколотить: зачем стреляли в
собаку, — заметила Луша с серьезным видом. — Вот чего никогда, никогда не пойму… Убить беззащитное животное — что
может быть хуже этого?..
— И это
может быть! — отозвался Рыбин. — Говорят, будто
собака раньше волком
была. Пойду, спрячу это.
Знаю: сперва это
было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные
собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или,
может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
—
Пили уж, — серьезно возразил Золотухин и поглядел в окно на узкий серп месяца, который низко и скучно стоял над городом. — Подождем. Вот,
может быть,
собака залает. Помолчи.
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а умереть с горя
может и животное.
Были примеры, что
собаки умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула от испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего человека в мире, Юлия Матвеевна,
будучи сама великой трусихой лошадей,
собак, коров и даже шипящих гусей, понять не
могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям.
Единственное, что
могла Кусака, это упасть на спину, закрыть глаза и слегка завизжать. Но этого
было мало, это не
могло выразить ее восторга, благодарности и любви, — и с внезапным наитием Кусака начала делать то, что,
быть может, когда-нибудь она видела у других
собак, но уже давно забыла. Она нелепо кувыркалась, неуклюже прыгала и вертелась вокруг самой себя, и ее тело, бывшее всегда таким гибким и ловким, становилось неповоротливым, смешным и жалким.
Всею своею собачьей душою расцвела Кусака. У нее
было имя, на которое она стремглав неслась из зеленой глубины сада; она принадлежала людям и
могла им служить. Разве недостаточно этого для счастья
собаки?
Маленький, медный казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным — сказочным существом, лучше и выше всех людей. Я не
мог говорить с ним. Когда он спрашивал меня о чем-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущенно. Я готов
был ходить за ним молча и покорно, как
собака, только бы чаще видеть его, слышать, как он
поет.
«Их отцы старые, бедные их матери, которые в продолжение 20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или через год,
может быть, что сына, большого сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами, с такою любовью, что сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей через него, бросили в яму, как дохлую
собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика — ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
— Я, видите, люблю, чтоб хозяин
собака был, чтоб он мне душеньку грыз, а я бы ему
мог противоречить. Такой характер — очень люблю спор и брань, что поделаешь!
— Хозяев нет, — произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, — хозяев нет. Эта
собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг Товаль!
Может быть,
собака видит врага?
Он ринулся за мной, как
собака. Его потрясению можно
было верить тем более, что на «Бегущей», как я узнал от него, ожидали и боялись моего возвращения в Дагон. Тогда мы
были от Дагона на расстоянии всего пятидесяти с небольшим миль. Один Бутлер думал, что
может случиться худшее.
— Уйдем отсюда, — сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская, повел на пересекающий переулок бульвар. — Гарвей, милый мой, сердце мое, я исправлюсь, я
буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не
могу ни поцеловать вас, ни пройтись колесом.
Собака… ты тут. Ее зовут Хлопс. А надо бы назвать Гавс. Гарвей!
Не
могу вам выразить радости, с которой он встретил меня: старик плакал, смеялся, делал наскоро бездну вопросов, — спрашивал, жива ли моя ньюфаундлендская
собака, вспоминал шалости; привел меня, говоря, в беседку, усадил отдыхать и отправил Шарля, то
есть моего спутника, принести из погреба кружку лучшего вина.
Сосед привез с собою в кибитке маленький фальконет и велел выстрелить из него в ознаменование радости; легавая
собака Бельтовой, случившаяся при этом, как глупое животное, никак не
могла понять, чтоб можно
было без цели стрелять, и исстрадалась вся, бегая и отыскивая зайца или тетерева.
Настя(вскакивая). Молчите… несчастные! Ах… бродячие
собаки! Разве… разве вы
можете понимать… любовь? Настоящую любовь? А у меня —
была она… настоящая! (Барону.) Ты! Ничтожный!.. Образованный ты человек… говоришь — лежа кофей
пил…
— Добрый ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. —
Собаки вот
есть такие — её бьют, а она ласкается… А
может, ты не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою говорить
буду? Не бойся… этого не
будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить…
Да и что
могла поделать полиция с
собаками, которые, пробегая из Охотного или в Охотный прямым путем, иногда деловито останавливались у столба, балансируя на трех ногах, а четвертой, непременно задней, поддерживали столб,
может быть из осторожности, чтобы не упал: вещь казенная.
Боль
была настолько сильна, что и прелесть окружающего перестала существовать для меня. А идти домой не
могу — надо успокоиться. Шорох в овраге — и из-под самой кручи передо мной вынырнул Дружок, язык высунул, с него каплет:
собака потеет языком. Он ткнулся в мою больную ногу и растянулся на траве. Боль напомнила мне первый вывих ровно шестьдесят лет назад в задонских степях, когда табунщик-калмык, с железными руками, приговаривал успокоительно...